Начало текста 218 страницы
сомнениями, вызывают безотчетное содрогание у каждого, кому приходилось с ним встречаться, и придают совсем иной характер его внешности и тщедушной фигуре, в действительности крайне выносливой и стойкой. Махно — человек воли, импульса, страстей, которые бешено кипят в нем и которые он старается сдерживать железным усилием под холодной и жесткой маской...
Махно не оратор, хотя и любит выступать на митингах, которые по его приказу устраиваются на площадях и в театрах захваченных и разоренных им городов. В речах Махно нет даже демагогии, казалось бы, столь необходимой в его положении. Мне приходилось часто наблюдать Махно во время митингов, и я видел, как чутко слушает его буйная и хмельная толпа, как запоминается каждая его фраза, подкрепленная энергичным жестом...
Вот Махно на площади. Он окружен своей всегдашней свитой. Здесь и теоретики анархизма — Волин, Артем, Барон и красавец Лященко в матросской шапке и высоких шнурованных ботинках со шпорами, и Гуро, тонкий, как шест, и гориллообразный палач Кийко, и массивный Петриченко с круглым, как луна, рыхлым лицом, и много других...
Махно говорит резко, нескладно, то понижая, то повышая голос, повторяя за каждой фразой, состоящей из 5—10 слов, свою постоянную, полную гнева фразу: «и только», он говорит о неизбежной гибели городов, о том, что города не нужны в жизни свободных людей, о необходимости горожанам сейчас же, немедленно, бросать города и идти в села... После Махно почти всегда выступает Волин. Убедительность доводов, которыми оперирует старый теоретик анархизма, искусное построение речи, необычайный пафос, равный по силе, может быть, только одному Троцкому, — все это проходит куда-то мимо толпы, завороженной нескладной речью батьки Махно. И Махно это знает, чувствует, понимает... Не спеша Махно поворачивается, чтобы уйти или сесть на тачанку... а толпа, как один, тянется к нему, давя друг друга, и безумно, в исступлении, ревет со слезами на глазах:
— Батько, наш Батько!..
Махно властен и непоколебим. Десятилетняя каторга ожесточила его, лишила способности разбираться в добре и зле. В нем жестокая потребность наблюдать мучительную смерть часто совершенно невинных людей.
Я вспоминаю кошмарную картину...
Перед Махно стоит оборванная группа стражников с текущей по лицам кровью. Запуганные и избитые стражники дрожат мелкой дрожью и пугливо озираются, боясь встретиться с острым взглядом Махно, который, хищно изогнувшись, в упор смотрит на них горящим, безумным взглядом.
Долгая пауза...
Махно быстро выдергивает руку из кармана брюк и почти кричит:
— Порубать их, — и только...
Конец текста 218 страницы
сомнениями, вызывают безотчетное содрогание у каждого, кому приходилось с ним встречаться, и придают совсем иной характер его внешности и тщедушной фигуре, в действительности крайне выносливой и стойкой. Махно — человек воли, импульса, страстей, которые бешено кипят в нем и которые он старается сдерживать железным усилием под холодной и жесткой маской...
Махно не оратор, хотя и любит выступать на митингах, которые по его приказу устраиваются на площадях и в театрах захваченных и разоренных им городов. В речах Махно нет даже демагогии, казалось бы, столь необходимой в его положении. Мне приходилось часто наблюдать Махно во время митингов, и я видел, как чутко слушает его буйная и хмельная толпа, как запоминается каждая его фраза, подкрепленная энергичным жестом...
Вот Махно на площади. Он окружен своей всегдашней свитой. Здесь и теоретики анархизма — Волин, Артем, Барон и красавец Лященко в матросской шапке и высоких шнурованных ботинках со шпорами, и Гуро, тонкий, как шест, и гориллообразный палач Кийко, и массивный Петриченко с круглым, как луна, рыхлым лицом, и много других...
Махно говорит резко, нескладно, то понижая, то повышая голос, повторяя за каждой фразой, состоящей из 5—10 слов, свою постоянную, полную гнева фразу: «и только», он говорит о неизбежной гибели городов, о том, что города не нужны в жизни свободных людей, о необходимости горожанам сейчас же, немедленно, бросать города и идти в села... После Махно почти всегда выступает Волин. Убедительность доводов, которыми оперирует старый теоретик анархизма, искусное построение речи, необычайный пафос, равный по силе, может быть, только одному Троцкому, — все это проходит куда-то мимо толпы, завороженной нескладной речью батьки Махно. И Махно это знает, чувствует, понимает... Не спеша Махно поворачивается, чтобы уйти или сесть на тачанку... а толпа, как один, тянется к нему, давя друг друга, и безумно, в исступлении, ревет со слезами на глазах:
— Батько, наш Батько!..
Махно властен и непоколебим. Десятилетняя каторга ожесточила его, лишила способности разбираться в добре и зле. В нем жестокая потребность наблюдать мучительную смерть часто совершенно невинных людей.
Я вспоминаю кошмарную картину...
Перед Махно стоит оборванная группа стражников с текущей по лицам кровью. Запуганные и избитые стражники дрожат мелкой дрожью и пугливо озираются, боясь встретиться с острым взглядом Махно, который, хищно изогнувшись, в упор смотрит на них горящим, безумным взглядом.
Долгая пауза...
Махно быстро выдергивает руку из кармана брюк и почти кричит:
— Порубать их, — и только...
Конец текста 218 страницы
Сайт посвящен 100-летию со дня рождения моего отца Сиваша Григория Федоровича, который родился 27 сентября 1908 года по старому стилю в с. Петропавловке, Бердянского уезда, Таврической губернии; в настоящее время с. Тарасовка, Пологовского района, Запорожской области в России и всем, кто его знал, со словами благодарности.